Отбирали клубки и не отдавали, покуда славная не поцелует. Икогда наконец ложились последние цветные стежки, когда бывали починены сети,выплетены берестяные лапти и кузова – принимались плясать, заводили игру,разбредались по уголкам кто кому люб. Весские парни присматривались к румянымкорельским девчонкам, сёстры Яруна вовсю прихорашивались для молодых словен.Старые люди рассказывали, как долго дичились три наши племени, впервыестолкнувшись лбами в лесу на тихой тропе, как седели от страха перед чужими,почитали друг дружку за колдунов, плели всякую небывальщину – кто когопереврёт… Это было давно. Очень давно. Сто лет назад, а может, и больше. Дедытеперь уже сами толком не помнили, а внуки бесстыжие не верили вовсе.

Я любила ходить на посиделки. Где загадку новую услышишь,где узор-невидаль подглядишь, где вызнаешь, как печётся вкусный рыбный пирог…Редкая девка меня обгоняла в шитье или за прялкой. Приходили славные парнииз-за леса, из-за болот, подсаживались, угощали орехами. Орехи были вкусные: япальцами давила скорлупки, и парни почему-то отодвигались, краснея. А Тот, когоя всегда жду, всё плутал где-то, не торопился ко мне.

Настала дядькина очередь приглашать к себе молодёжь, и яотправилась за дочерьми кузнеца – тот, как все кузнецы, жил на отшибе, вдали отлюдей. Была я подросточком, не раз и не два меня мать уводила отсюда за ухо.Ладно бы ещё училась плавить бронзу и серебро, лить в глиняной формочкеблестящие жуковинья… Так нет же – гвозди всё да головки для стрел!.. А ездили ккузнецу через болото, зимой лыжным путём, летом в лодках протоками.

Было дело в самом начале времён – гремели красные молнии,гнал могучий Перун хищного Змея, гнал, мстя за жену, через всё широкое небо,гнал и без пощады гвоздил тяжёлой секирой, покуда не сверг перепуганного,укрощённого в сырое чрево земли… Тогда шла дождём горячая кровь и затекала впещеры, впитывалась в торфяные болота. Теперь кузнецы доставали её, побуревшую,бросали в жаркий огонь – людям добро, себе достаток. Однако кровь есть кровь, сней не шути. И с тем, кого она слушается…

Я пустилась в путь на рассвете: пока туда, пока обратно, какраз к вечеру обернусь. Утренний воздух был холоден, пар шёл изо рта. В редеющемсумраке над разливом стояла великая тишина, совсем не то, что весной, когдавсякая тварь звонко славит жизнь. И продолжение жизни. Гладкая серая водалежала между поблёкшими молчаливыми островами. Не трубили гордые лебеди, несновали туда-сюда хлопотливые утиные выводки, даже рокота моря не было слышно,лишь одинокая чайка плакала вдалеке… Молчан лежал на дне лодки, слушал, какжурчала вода. Я умела грести. Я ездила за три дня пути проведать материну роднюи не боялась ни волоков, ни перекатов.

Потом издали, едва доступный напряжённому слуху, донёссямногоголосый тоскующий крик: сперва я больше почувствовала его, чем услыхала.То горевали серые гуси, прощались, летя на всю зиму в тёплый ирий. Скоро Ярилазамкнет их там золотыми ключами, чтобы выпустить на волю только весной.

Молчан насторожил уши, поднял голову, вопрошающе посмотрелна меня. Я надела на лук тетиву и загнала лодочку в камыши. Жёсткие стеблицарапали круглые борта. Лодочка была вёрткая, сестрица Белёна как-топопробовала в ней усидеть и нахлебалась воды, зато я разворачивала посудинкуодним ударом весла, хоть на чистой воде, хоть в камышах.

Я выбрала хорошее место: перелётные птицы частоприсаживались здесь по утрам подкормиться и отдохнуть. Далёк и тяжёл путь квершине Древа, зиждущего миры, не все долетят, не все вернутся назад… Не зрямы, как заповедано, каждый год осенью погребали птичье крыло! Гусей былонесметное множество. Ярун хвастался как-то, будто его крепкую лодку однаждыперевернул ветер, поднятый согласным биением крыл…

Крик приближался, и наконец стая возникла из-за лесныхвершин, начала тяжело рушиться в озеро. Молчан подобрался, трепет прошёл посильному телу. Начни он вдруг лаять, даже и я не услышу. Я никогда не трогалавожака. Стрела с двурогим наконечником выхватила из тучи кувыркающийся,теряющий перья комок, а я прицелилась снова. Может быть, мать сразу сваритгусей, а может быть, обваляет в сером крошеве соли, стянет верёвочкой и повеситвысоко, под самую кровлю. То-то вкусным станет к зиме плотное тёмнокрасноемясо, облитое сытным жёлтым жирком…

Подранков у меня не бывало. Не снился мне подбитый летун,горько плачущий в камышах, звериные души не приходили казнить меня запричинённую муку. Вот и теперь: сколько стрел, столько гусей, и Молчаносторожно вывалился через борт, поплыл собирать.

Войдя в жильё, я сложила самого крупного гуся передкузнечихой:

– Прими, хозяюшка, на здоровье.

Круглолицая женщина как раз выкладывала ложки на стол.Обрадовалась мне, словно родной, усадила вместе со всеми. Принесла щи, далагорбушку свежего хлеба. Я любила к ним приходить. Здесь меня по крайней мере низа что не корили. И никогда не отпускали без угощения. Мать говорила, просто яим не дочка, вот, мол, сердце-то не болит.

Услышав про посиделки, Кузнецовы близняшки чуть не сорвалисьиз-за стола немедленно расправлять вышитые рубашонки, чистить древесным углёмвитые серебряные колечки, прилаживать их к налобным венцам. Еле высидели, покаотец не облизал и не положил ложку, нарочно медля и хмуря над смеющимисяглазами густые низкие брови. Тогда только кинулись к сундукам – с визгом, списком, со смехом. Славные всё же девчонки. Дал бы им повелитель Род хорошихмужей…

Я посидела у них ещё немного. Другие люди редко шли сюдапросто так, без поломанных ножниц и выеденных работой серпов. Кузнецам многоведомо потаённого, с кузнецом хлеб-соль водить, что с волхвом, дружба дружбой,а скажет словечко – как раз на любимый нож налетишь! Так судили в нашем роду,да я уже говорила. Не мне было оспаривать прадедовскую осторожную мудрость, носама я здесь зла не видала. Как и в лесу.

Пока собирались близняшки, зашла речь о варягах и о Яруне сдрузьями. Вот ещё почему я любила бывать у кузнецов: здесь со мной рассуждаликак с умной, никогда я не слышала – цыц, бестолковая девка, твоё дело молчать.

– Разума нет у Яруна, – сказал старший сынхозяина, и отец с братом согласно кивнули. – В двадцать лет нет и уж небудет. Собрался петушок с лебедями через море лететь. Слыханное ли дело?

Я смолчала, конечно. У кузнецов была своя правда. Правданеколебимо вросших цепкими корнями в свой очаг и ремесло. Ни зависть, нилюбопытство не выдернут этих корней, только беда, а беда и дерево заставитшагать… Наверное, эти-то корни пронизывают насквозь всю нашу жизнь, держат её,как землю, не позволяя расплыться обрывистыми оврагами… Корни рода и племени,глубокие корни отчих могил. Кажется, именно у кузнецов я впервые подумала так олюдях и жизни и огорчилась. Мои корешки подмывало больше и больше, ударит волнаи опрокинет в быструю речку, повлечёт незнамо куда…

Когда я высадила из лодки близняшек, у нашего тына ужестояли ребята и девушки, собравшиеся для посиделок. Веселились, сыпали задорныеприбаутки. Иных я хорошо знала, иных – едва по имени. Луна сияла над лесом. Такведётся: утром и днём хозяйничают старшие, ночью и вечером – молодёжь. Был тами Ярун. Он поздоровался со мной, похвалил добычу. Я стала показывать ему гусейи тут увидела: какой-то молодой Словении, отцовский сын, вытащил ножик и,похваляясь перед девчонками, дважды с силой метнул его в Злую Берёзу.